Жизнь Павла Андреевича Федотова известна довольно хорошо, да и в «Домашнем музее» нам уже приходилось рассказывать о ней, так что на этот раз мы опустим годы его учения в кадетском корпусе, затем офицерскую службу в лейбгвардии Финляндском полку, затем стремительный оборот судьбы, в короткий срок превративший отставного капитана, по-любительски занимавшегося живописью, в большого и самобытного художника, и обратимся прямо к одному из осенних дней 1849 года, когда посетители очередной годичной выставки в Петербургской Академии художеств, вероятно, не без удивления смотрели и слушали, как щуплый, невысокий человек, еще не старый, но лысеющий, полуседой, с горящими глазами на бледном лице, стоявший в проеме двери, с приглашающим жестом декламировал, подобно балаганному зазывале: 

Честные господа, 

Пожалуйте сюда! 

Милости просим, 

Денег не спросим: 

Даром смотри, 

Только хорошенько очки протри… 

Этот необычный, чтобы не сказать — странный, эпизод позволяет, нам кажется, почувствовать натуру Федотова, человека, с одной стороны, «аскетического», как вспоминал о нем его приятель, литератор Дружинин, а с другой — простодушно — наивного, пожалуй не очень уверенного в себе, понимавшего живопись как священнодействие и всетаки нуждавшегося оправдать и объяснить свои картины при помощи поэтических описаний, или «рацей»; человека, в котором постоянный душевный восторг соседствовал с практической житейской сметливостью, ибо одним (хотя и не единственным) из назначений этих самых «рацей», написанных в духе простонародного раешника, было, разумеется, привлечь внимание публики. 

Благодаря ли федотовской декламации или независимо от нее, судить трудно, только наутро после открытия выставки «имя Павла Андреевича, писал Дружинин, — гремело по городу. Его сослуживцы и друзья находились в полном восхищении». По гостиным говорили, что в русской живописи появился свой Гоголь. И одной из картин, так скоропалительно прославивших имя Федотова в суровом Петербурге в начале последней поры николаевского царствования, было «Сватовство майора». 

Достаточно и беглого взгляда на этот шедевр, чтобы бросилось в глаза зрелое совершенство композиции, колористический блеск, виртуозная щеголеватость письма, за которой угадываются месяцы изнурительного труда, ночи без сна, полные терзаний и сомнений, отвергнутые варианты, груды заготовок и проб — словом, то, без чего не бывает настоящих свершений в искусстве. Эта картина подлинно прекрасна, и уже поэтому, хотел того Федотов или нет, мы не можем остановиться на сатирической поверхности сюжета — не только сюжет, мастерство Федотова тоже формирует наше впечатление. И этому мастерству мы радуемся ничуть не меньше, чем смеемся над расторопной мамашей, не пускающей свое чадо сбежать и ругающей его на чем свет стоит сдавленным шепотом; над остолбенелым и лупорожим купчиной, должно быть, миллионщиком, не иначе, совсем ошалевшим от близости заветной цели — помолвки дочери с «их благородием», офицером-дворянином; над сидельцем, свахой и, наконец, над бравым майором в прихожей, эдакой продувной бестией, по-армейски крутящим ус и подмигивающим самому себе: ничего, мол, где наша не пропадала, ведь и девка, кажется, хороша, а приданое и того лучше. 

Мастерство Федотова, богатое, изощренно-сложное, питалось главным образом из трех источников. Первый — это изучение в Эрмитаже мастеров голландского жанра, Тенирса и Остаде, а также гравюр англичанина Хогарта, вслед за которыми он усваивал умение видеть жизнь и людей во всех подробностях обстановки, поведения и характера, ничего не упуская и не пренебрегая ничем. Затем — стихия памяти, давшая внутренние каноны его живописи. «Сила детских впечатлений, — говорит он, — запас наблюдений, сделанных мною при самом начале моей жизни, составляет, если будет позволено так выразиться, основной фонд моего дарования». Наконец, третий, может быть, самый плодотворный, но и самый дорого ему стоивший источник — это постоянный и неотступный поиск натуры, заставлявший его подчинять саму жизнь распознаванию образцов для художественной работы, иначе говоря, обрекавший на заведомое одиночество и неучастие в жизни. «Моего труда в мастерской,— говорил Федотов,— только десятая доля: главная моя работа на улицах и в чужих домах». Это было самоотречение своего рода, и, когда читаешь о Федотове, временами становится очень жаль его, понимаешь, что он в букваль-ном смысле принес себя в жертву ис-кусству, сгорел, так сказать, на огне своего идеала. В этом «Гоголе русской живописи» в самом деле было что-то от гоголевских персонажей. 

Бывало, в каком-то безмолвном восторге Федотов бродил по прямым и страшным улицам гоголевского Петербурга, вглядываясь в лица встречных, заглядывая в чужие окна, терялся в пространствах площадей, вероятно чувствуя себя слабым и несчастным, отогревался в трактирах, толкался в толпе у церковных папертей, возле Гостиного двора на Невском, на рынках и не мог заставить себя вернуться домой. Например, купчину для «Сватовства майора» Федотов отыскивал по Петербургу очень долго. Порой казалось, что находил, и тогда он шел за ним неотступной тенью, любуясь осанкой, походкой, жестами, но потом неизменно разочаровывался, и так повторялась бог знает сколько раз, пока наконец не повстречался вот этот, что на картине. И давайте снова послушаем Федотова: «…ни один счастливец, которому было назначено самое приятное рандеву, не мог более обрадоваться своей красавице, как я обрадовался моей рыжей бороде и толстому брюху». И дальше о том, как художник умудрился познакомиться с купчиной и целый год (подумать только!) обхаживал и изучал его, и невозможно отделаться от ощущения, что есть в этой истории что-то чрезмерное, что-то надуманное, больное, чуть ли не надрыв… 

 

 

В.АЛЕКСЕЕВ