В начале XV века Епифаний, монах Троице-Сергиева монастыря, писал в Тверь игумену тамошнего Спасо-Афанасьева монастыря Кириллу: «Когда я жил в Москве, там проживал и преславный мудрец, философ зело хитрый, Феофан, родом грек, книги изограф нарочитый и среди иконописцев отменный живописец, который собственною рукой расписал много церквей каменных — более сорока, какие имеются по городам: в Константинополе, и в Халкидоне, и в Галате, и в Каффе, и в Великом Новгороде, и в Нижнем, Но в Москве им расписаны три церкви: Благовещение святой Богородицы, св. Микаила и еще одна».
Этот Епифаний, монах, прозванный за свою ученость Премудрым,- замечательный агиограф, то есть составитель житий (им написаны жития Сергия Радонежского и Стефана Пермского), чудесный писатель, влюбленный в слово, мастер древнерусского «плетения словес» («Епифаний Премудрый,- говорил Алексей Ремизов,- из слов плел венки: слово ему цветы»). Именно благодаря ему о Феофане Греке мы знаем несколько больше, чем о других художниках Древней Руси. «Сей дивный и знаменитый муж,- писал Епифаний игумену Кириллу,- питал любовь к моему ничтожеству; и я, ничтожный и неразумный, возымел большую смелость и часто ходил на беседу к нему, ибо любил с ним беседовать».
Сопоставив свидетельства Епифания с множеством разнообразных косвенных данных, ученые сегодня считают наиболее вероятным, что Феофан Грек родился, скорее всего, в конце тридцатых годов XIV века (1340 г.) в Константинополе либо неподалеку от него. Он вырос и воспитался в самом сердце Ромейского царства (так называли на Руси Византию); Византия же находилась в ту пору в глубоком упадке; империя была накануне гибели. С исторической точки зрения этот факт был определяющим в судьбе Феофана Грека. При первых же шагах на поприще иконописца он столкнулся (не мог не столкнуться) с гипертрофией церковной догмы, углубился в дебри богословской премудрости, возможно, увлекательной для ума, но мало что говорящей сердцу верующего; повсюду ему напоминали о себе жесткая иерархия, мертвящий ритуал и то специфическое безумие, которым, как говорится, Бог поражает тех, кого решил покарать. Оговоримся: по характеру мысли, по мироощущению Феофан, разумеется, был и остался истым византийцем, более того — богословом византийской выучки (недаром Епифаний назвал его «философом зело хитрым»). И мы, по сути дела, не знаем, в чем именно заключался его конфликт с византийским укладом. Носил ли он политический, вероисповедный или творческий характер — как знать? Возможно, Феофан, чувствуя в себе мощные творческие возможности, просто задыхался в стране с ослабевающим пульсом исторической жизни. Факт же остается фактом: примерно в начале семидесятых годов Феофан, пользуясь современным термином, эмигрировал из Византии.
В. Н. Лазарев, написавший одну иэ лучших монографий о Феофане Греке, считает: существовали какие-то, неведомые нам, обстоятельства, позволившие Феофану возродить традицию эллинской свободы в церковной живописи,- традицию уже непонятную, а потому и нетерпимую в поздней Византии. «К великому счастью Феофана,- писал Лазарев,- его искусство было запоздалым цветком на иссохшей ниве византийской художественной культуры, таким же запоздалым, каким явились философия Джордано Бруно или гуманизм Шекспира по отношению к эпохе Возрождения. С аналогичными процессами неравномерного развития постоянно приходится сталкиваться в истории.
Конечно, пришлось ему выбирать: в какую из частей христианского мира направить свои стопы, где именно найти применение своему дару? Он мог бы (как поступали многие) уехать в Италию, где вольно и бурно развивалась Генуя (счастливый и благодатный край). Но почему-то решил иначе — выбрал противоположное направление: уехал не на Запад, а на Восток. Епифаний упоминал Каффу,- там тоже работал Феофан. Каффа (точнее — Кафа) — это Феодосия в Крыму. Как долго прожил Феофан в Кафе, какие храмы расписывал — неизвестно. В сохранившемся и по сей день храме на феодосийском Карантине следов феофановой живописи нет. «Его» же храмы, надо полагать, не уцелели.
Затем, в 1378 году, мы встречаем его уже на Руси — в Новгороде Великом.
Воспроизводящиеся здесь фрески — из новгородского собора Спаса Преображения, расписанного Феофаном Греком. В них Феофан — художник неистовый, суровый до беспощадности, всем существом устремленный ввысь, к Богу. Можно сказать, художник-спиритуалист, причем именно византийской школы, в которой пренебрежение к миру, лежащему во зле, прямо граничило с ненавистью к нему. Господствует накаленная атмосфера Акаполипсиса — «Откровения в грозе и буре», атмосфера близкого конца света. И живопись Феофана насыщена драматическим движением: нет ведь ничего прочного, постоянного, устойчивого в мире, предназначенном преобразиться — либо погибнуть. Посмотрите на эти фигуры, погрузившиеся в молитвенный экстаз: и святые, и столпники, сокрушаясь о бессчетных грехах, молят Христа Пантократора о прощении. Смертная тяжесть земного греха и мольба о спасении — вот драматургия фресок Спаса Преображения. Под стать тому и художественный почерк Феофана: «Феофан любит свободные, ассиметрические контуры, энергичные, размашистые линии, полные динамизма формы… Вместе с тем Мудрый Ной,- писал Лазарев,- величественный Мельхисидек, любой из замкнувшихся в себе столпников, взволнованный Акакий, несколько сангвинический Агафон, самоуглубленный Макарий Египетский, полные психологической напряженности серафимы, даже сам грозный Пантократор — все эти вышедшие из-под кисти Феофана образы поражают своим ярко выраженным индивидуальным складом. Их невольно воспринимаешь как портреты, и притом портреты чисто реалистического толка, в которых заключена огромная сила обобщения».
Затем прошло около четверти века; за эти годы мы мало что знаем о жизни Феофана. Кажется, он побывал в Нижнем Новгороде. Потом работал в Москве (где беседовал с ним Епифаний Премудрый); расписал церковь Рождества Богородицы (1395), Архангельский собор (1399), терем великого князя Василия Дмитриевича, а во дворце серпуховско-боровского князя Владимира Андреевича Храброго, внука Ивана Калиты и двоюродного брата Дмитрия Донского, написал на стене вид города. Ни одна из этих работ не сохранилась. Весной 1405 года в Москве начали роспись Благовещенского собора, «а мастера бяху Феофан иконник Гречин, да Прохор старец с Городца, да чернец Андрей Рублев, да того же лета и кончаша ю» (Троицкая летопись). Сравнивая фрески Спаса Преображения с этой последней феофановой росписью (сохранился только иконостас, так называемый деисусный чин), трудно не остановиться в изумлении. Точно другой художник писал! Куда девался аскетический пафос, напряженное чаяние светопреставления, суровость духа, вихреобразный ритм! Вместо грозового апокалипсического освещения — глубокий и тихий, поистине Фаворский свет, плавные линии, покой и гармония. Смысловой центр композиции — Богоматерь, кроткая заступница за род людской, протянувшая руки перед Сыном и Судией непередаваемым жестом любви и милосердия. В этих руках- залог спасения, его безусловность и окончательность,- то, чего не было в новгородских фресках. Феофан разительно переменился (хотя и узнаваем, конечно). И эта перемена, происшедшая с ним, происшедшая в самом духе его искусства, глубоко загадочна. Иногда думали, что это Андрей Рублев, работавший вместе с Феофаном, так сильно повлиял на него. Мысль невероятная: Феофан был старик, Рублев — юноша, их отношения — учителя и ученика. Быть может, преклонный возраст научил Феофана относиться к миру добрей и в некотором (самом глубоком) смысле печальней (вспомните пушкинскую «светлую печаль»)? Или это святая Русь с ее беспредельным простором, пронзительной лирикой пейзажей и долготерпеливым народом переродила византийского эмигранта? Еще раз — как знать? Во всяком случае, «умозрение в красках», как назвал русскую иконопись Евгений Трубецкой, то есть умение смотреть и видеть. Невидимое нашло одно из высших своих воплощений в творениях Феофана Грека. Это, что называется, исторический факт.
Последний раз имя Феофана упоминается в летописи в 1405 году. Предположительно он скончался между 1405 и 1415 годами.
В. АЛЕКСЕЕВ
Журнал «Семья и школа»